Больных присылали в нашу больницу из всех четырех лагерей, но я хорошо знал только лагерь Лунгхуа - и потому, что посетил его сразу по окончании войны, и потому, что в этом лагере содержали в основном англичан, там сидел и мой шеф, доктор Бертон.
История лагеря Лунгхуа началась после того, как японцы, посадив в начале войны всех малоимущих еврейских беженцев из гитлеровской Европы в гетто (богатые откупились), начали готовиться к интернированию всех граждан вражеских государств: англичан, американцев, бельгийцев, голландцев, а в конце войны и итальянцев. Иностранцев они сажали поэтапно, по неясному для нас плану. Война на Тихом океане началась 8 (7) декабря 1941 года, моего шефа посадили лишь 25 марта 1943 года, а нашу секретаршу-канадку - в апреле 1943 года, а в октябре уже репатриировали в Канаду. Концлагеря создавались так: японцы забирали комплекс зданий на окраине, а иногда и в центре города и окружали его колючей проволокой. Лагерь Лунгхуа находился за городом. Кстати, лагеря назывались не лагерями, а «центрами гражданского сбора» и находились не в ведении военной администрации, а в ведении генерального консульства.
Лицам, подлежащим интернированию, японцы выдавали инструкцию для подготовки. Передо мной лежит такой лист, в котором перечисляется, что можно взять с собой и что надлежит оставить в японском генеральном консульстве. Взять можно было походную кровать (раскладушку), одеяла, простыни, сетку от москитов, по два костюма для весны, лета, осени и зимы, три пары ботинок, пять пар туфель, четыре-пять тарелок на человека, чашки, ложки, термос, ножи и вилки, салфетки и скатерть, спортинвентарь и вещи для развлечения (?), книги, консервы. Все это упаковывалось в тюки, не более четырех тюков на человека. Остальное имущество интернированный должен был оставить в квартире, квартиру замкнуть, а ключи передать японским властям.
Драгоценности можно было сложить в открытый ящик и передать на хранение в нейтральное консульство, которое защищало интересы данной вражеской страны (в Шанхае - швейцарское консульство). Иногда интернированные оставляли ценности (обычно, бруски золота граммов по пятьдесят) знакомым из нейтральных стран, а те покупали им дополнительные пайки и сигареты и посылали через швейцарский Красный Крест. У Бертона, например, был приятель, капитан шведского судна, застрявшего в Шанхае, который хранил для него золотые бруски.
Чтобы не запутать читателя, следует повторить, что русские, сидевшие в концлагерях, не были ни советскими гражданами или лицами, подавшими на советское гражданство, ни русскими эмигрантами. Туда, как правило, попадали русские женщины, бывшие замужем за англичанами, американцами, бельгийцами, голландцами. У них были паспорта, делавшие их лицами, подлежавшими интернированию, причем если у них были английские, бельгийские или голландские паспорта, они были подданными соответствующих королевств (Англия, Бельгия и Голландия - королевства), а если американские или французские - гражданками этих стран (США и Франция - республики). «Русские женщины - гражданки США» были вражескими лицами и сидели в концлагерях, а «русские женщины - французские гражданки» не сидели, так как Япония не воевала с Францией Петэна, а все французы в Шанхае, чтобы не сидеть в концлагере, немедленно стали петэновцами.
Я хорошо представлял себе жизнь в лагерях, так как из них к нам все время поступали пациенты. Стариков английские врачи, находившиеся в концлагере, присылали с диагнозами, из которых было ясно, что меня просят держать их в больнице как можно дольше. У меня в отдельной палате всю войну просидел католический епископ Ноэль Губбельс, бельгиец, на которого раз в месяц я направлял в японскую жандармерию справку о том, что он страдает старческим слабоумием. У меня сложилось впечатление, что японские жандармы вообще не читали моих ежемесячных отчетов. Они больше полагались на лагерных врачей, которые сами из больницы забирали больных. Молодые англичане с подтвержденным диагнозом язвенной болезни двенадцатиперстной кишки всю войну провели также в больнице. Если привозили больного с острым аппендицитом, я вызывал хирурга. Больного оперировали, я сообщал об этом в лагерь и после этого ничего не делал, пока его недели через четыре не забирали.
Поразительно, что, несмотря на плохое питание, в лагерях ни разу не было никакой эпидемии. Впрочем, причина того, что не было ни бациллярной, ни амебной дизентерии, понятна: из овощей интернированные получали только картошку и капусту, а их сырыми есть не будешь. А то, что не было холеры, неудивительно, так как группу лиц, находящуюся в ограниченном пространстве, легко контролировать. К тому же в Шанхае всегда была хорошо поставлена вакцинация против холеры. Зато в туберкулезное отделение поступало много больных, оно всегда было переполнено, и от туберкулеза, к сожалению, чаще всего умирали. Лечить его нам было тогда нечем: изониазид (тубазид) появился в Шанхае лишь года через два после окончания войны, а искусственный пневмоторакс мало что давал.
Большой проблемой в лагерях были аборты, особенно для тех девиц и женщин, которым беременеть не полагалось. Один молодой английский врач рассказал мне, что у него забеременела его подруга. Об открытом аборте не могло быть и речи, и он делал его в лагерной амбулатории ночью. Стол со всех сторон пришлось занавесить простынями и одеялами так, чтобы нигде не проникал свет, и под ним при свете карманного электрического фонарика он сделал ей аборт. Но не всегда все кончалось хорошо. Однажды ко мне в отделение в тяжелом состоянии привезли молодую англичанку, которой врач, делая в лагере по тем же самым причинам аборт, проткнул дно матки. Девушка умерла в больнице от перитонита.