Записки Шанхайского Врача - Страница 69

К религии Моэм относится иронически, когда это касается богословских теорий («Трон суда»), и с безжалостной иронией, когда речь идет о ханжестве и тупоумии представителей официальных религий («Дождь»). Он смотрит с беззлобной насмешкой на человеческую глупость до тех пор, пока она никому не вредит, кроме самого глупца, но самоуверенной глупости не выносит. С какой убийственной иронией он разделался с надутым английским чиновником из Гонконга, который вообразил, что Моэм в своей книге «Раскрашенный занавес» имел в виду именно его. Моэм в следующем издании этой книги написал в предисловии: «Помощник секретаря колонии вообразил себя оклеветанным и пригрозил подать на меня в суд. Я был поражен, так как в Англии мы можем показать премьер-министра на сцене или использовать как действующее лицо в романе архиепископа Кантерберийского или лорда канцлера, и занимающие эти высокие должности люди и бровью не поведут. Мне показалось странным, что человек, временно занимающий такой незначительный пост, мог подумать, что имели ввиду именно его». А с какой симпатией Моэм относится к малайцам и как хорошо отзывается о них устами своего героя Уорбертона в рассказе «На окраине империи». Необразованный бурбон Уокер («Макинтош») с необыкновенной человечностью относится к своим «подданным» самоанцам, хорошо знает их обычаи и язык. Поразительная наблюдательность, прошедшая через лабораторию ума и таланта, делает Моэма выдающимся писателем. Как и всякий писатель, он очень любит книги, о чем пишет в рассказе «Книжный мешок», единственном, где затронут вопрос кровосмешения между братом и сестрой.

Моэма обвиняли в цинизме. Но что такое цинизм? По словарю Ушакова - это «вызывающе-пренебрежительное и презрительное до наглости и бесстыдства отношение к правилам нравственности и благопристойности, культурным ценностям и т.д.». Написано круто, слишком категорично - и неверно. Если цинизм относится к категориям этическим, то он уже поэтому не может быть понятием абсолютным. То, что цинично для европейца, может быть безразличным для полинезийца. Легкомысленное отношение Моэма к религии и к богу цинично для верующего, но вполне приемлемо для неверующего. Моэм ко всему относится иронически и любит делать парадоксальные заявления - «эпатировать» читателя. Но это любили делать и Оскар Уайльд, и Честертон, и Шоу. Вряд ли это можно считать цинизмом. Вернее, цинизмом это будет считать всякий, чье ухо режет моэмовский стиль.

Моэм — рассказчик. Его цель — развлечь читателя, а не читать ему мораль. В рассказе «Нитка бус» собеседница Моэма описывает случай, как гувернантка, служившая в одной богатой семье, неожиданно получила триста фунтов стерлингов. Она решила поехать в Париж и прокутить их. Хозяйка ее отговаривала, но та настояла на своем. Уехала. Подцепила сначала богатого аргентинца, затем другого и «сейчас, - возмущенно добавила собеседница Моэма, - это самая шикарная кокотка Парижа». Моэм спросил ее: «А вам это не нравится? Как бы вы хотели, чтобы это все закончилось?» - «Я хотела бы, чтобы она влюбилась в бедного банковского клерка, которому на войне отстрелили ногу или хотя бы половину лица. Они бы поженились. Купили маленький домик, взяли его престарелую матушку. Он бы все время болел, а она самоотверженно ухаживала бы за ним». - «Но это было бы очень скучно», - заметил Моэм и услышал в ответ: «Да, но зато нравственно».

Моэм не скрывает своих взглядов. Он всегда искренен и высказывает свои мысли, не стесняясь. Это что, тоже цинизм? Ну, тогда ханжество - добродетель!

Вот, кстати, пример из его рассказа, который так и называется - «Добродетель» (по-моему, в русском переводе его нет). Прочтите только начало этого рассказа: «Есть мало вещей на свете лучше гаванской сигары. Когда я был молодым и очень бедным и курил сигары только тогда, когда кто-либо меня угощал, я решил, что, если когда-нибудь у меня будут деньги, я буду курить сигары каждый день после обеда и после ужина. Это единственное нравственное решение моей молодости, которое я выполнил. Это единственная цель, которой я достиг и которая никогда не была омрачена разочарованием». Пурист может воскликнуть: «Какой цинизм! С одной стороны возвышенные чувства, а с другой - сигара». Конечно, возможно, что пурист никогда не курил гаванских сигар. Ведь писал же выдающийся английский поэт Редьярд Киплинг: «Женщина всего-навсего женщина, / А хорошая сигара это курево!»

Дальше Моэм пишет: «...я люблю сигару мягкую, но полную аромата, не очень маленькую, которая выкуривается, прежде чем вы почувствовали ее, и не очень длинную, которая раздражает, и так свернутую, чтобы можно было тянуть дым без сознания усилия, что ты это делаешь, и с твердым наружным листом табака, который не прилипает к губам и находится в таком состоянии, что вкус остается до самого конца».

«Но когда вы сделали последнюю «затяжку» (здесь использовано слово, на русский язык не переводимое, так как сигарой и трубкой не затягиваются, как папиросой. Возможно, из-за этого у нас и не привились сигары и трубки - В.С.), положили бесформенный окурок и посмотрели на последнее облачко дыма, растворяющееся синим цветом в окружающем воздухе, невозможно, если у вас чувствительная натура, не почувствовать легкой меланхолии при мысли о всей той работе, о заботе и усилиях, которые были истрачены, о мыслях, о работе, о сложной организации, которые понадобились для того, чтобы доставить вам получасовое удовольствие. Из-за этого долгие годы люди исходили потом под тропическим солнцем, а корабли рассекали все семь морей. Эти мысли становятся еще более острыми, когда вы заказали себе дюжину устриц и половину бутылки сухого белого вина, и становятся почти непереносимыми, когда дело доходит до телячьей котлеты».