Записки Шанхайского Врача - Страница 68

Кстати, следует заметить, что, кроме мазохизма и садизма, есть еще и садомазохизм, когда человек испытывает удовольствие и причиняя страдания другому человеку, и сам испытывая страдания. А термин «алголагния», если его искать в сексологических словарях (например, словарь Шмидта «Либидо») или в соответствующих книгах по сексологии, всегда означает желание сексуального удовлетворения через ощущаемую или причиняемую боль. Но это частный случай. В широком понимании, это удовлетворение от страдания - или испытанного, или причиненного - любого происхождения, необязательно сексуального, хотя, конечно, и любовь, и страдание, и секс психологически тесно связаны. Но, пусть читатель из мо-

его анализа творчества Моэма не делает для себя далеко идущих эротических выводов. Сомерсет Моэм - большой художник слова, сложный философ, и пытаться подойти к нему с банальных позиций нельзя. А размышляя над его произведениями, попробовать понять, почему он был таким, а не другим, можно, и это увлекательное занятие.

Прав я в своих предположениях или это изощренная игра ума, пусть судит читатель. Но повторим слова Моэма: «Для того, кто интересуется душой человека, нет более увлекательного занятия, чем поиски побуждений, вылившихся в определенные действия».

Произведения Моэма так интересны потому, что он все время делится с читателем своей собственной философией. Он проникновенно пишет о своих двух учителях, великих мастерах короткого рассказа, Чехове и Мопассане. Он говорит, что Мопассан хорош своей фабулой. Его «Пышку» можно рассказывать как анекдот, и ее все равно будет интересно слушать. Когда Мопассан пытается философствовать, замечает Моэм, он говорит плоскости. Мопассан сексуален потому, что в его время была такая мода: каждый мужчина должен был стараться попасть в постель к любой женщине моложе сорока лет. Например, «в наше время, -добавляет Моэм, - все едят черную икру не потому, что они голодны, а потому, что она дорогая». Опять мода! Чехова он оценивает гораздо выше других писателей. Но Чехов, по его мнению, плох, когда берется за длинные рассказы, его сила в предельной лаконичности.

Как внимательному читателю мне хочется сказать о Моэме много хорошего. Его стиль великолепен. Количество определений, которыми он изящно жонглирует, вызывает восхищение. Его рассказ всегда сжат, краток, и сюжет не банален. Часто его сюжеты как будто нарочно обострены, но ведь он и не просит вас верить в то, что это правда. Это искусство. Когда оперный певец поет о своей любви к прекрасной примадонне, то вы наслаждаетесь пением, но ведь никто не наклонится к уху соседа, чтобы прошептать: «Скажите, а он действительно ее так любит?»

Моэм прежде всего английский писатель, затем европейский и американский. Часто фоном для его рассказов служит тропическая природа, туземные женщины и мужчины, но это только фон. Его герои, хотя и живут в Малайе, на Борнео и в Китае, главным образом, англичане. Если англичанин живет с малайской женщиной, Моэм не поскупится сказать о ней добрые слова, как о хорошей картине, но без глубокого психологического анализа. Подробно он пишет лишь о своих английских героях, их он знает. Он верно чувствует американцев, французов, итальянцев, но все-таки главное для него - свои, англичане. Это английский писатель.

Описания внешности героев у Моэма несколько примитивны. Салли из «Бремени страстей человеческих», - конечно, белая и розовая, «молоко и мед», плантаторы - часто с красными загорелыми лицами и обычно веселые - от виски. Но вот поразительно много лиц с болезненно-желтой, светло-коричневатой кожей. Когда читаешь его рассказы подряд, то создается впечатление, что в моэмовской империи свирепствует пандемия хронического запора.

Моэму ненавистны ложь и ханжество английского истеблишмента, отсюда его смех над человеческим притворством, чванством, глупостью. Он не раз спрашивает себя, как надо судить об отдельном человеке: это плохой человек, делающий доброе дело, или хороший человек, совершающий дурной поступок? И сам не дает ответа и не хочет выносить суждения.

На обложке книжек с его короткими рассказами мы видим портрет усталого человека с умными, печальными глазами. Это Моэм. Его правая рука подпирает подбородок, указательным и средним пальцами он так сдвинул вверх кожу на лице, что она сморщилась, но ему все равно. Он уже пережил период старческого кокетства, когда семидесятилетние джентльмены отдают печатать свои фотографии тридцатилетней давности. А его усталые глаза как будто говорят нам: дураки вы, дураки...

В своем творчестве он не раз возвращается к своей любимой теме: успех в жизни заключается не в том, чтобы получить официальное признание, ученые степени и медали, а в том, чтобы прожить жизнь полноценно и счастливо. Моэм, по-моему, не получил ни одного ордена, его не сделали «сэром», да ему этого и не надо было; не это было для него главным. В «Падении Эдварда Барнарда», в «Счастливом человеке» и других рассказах он говорит о своем понимании сути и важности человеческого счастья. Иногда он кажется снобом, особенно в рассуждениях о том, кто какой костюм может носить (например, послеобеденный костюм сидит хорошо только на мужчине, у которого вогнутый, а не выпуклый живот - «Чужое семя»), или о том, кто стоит выше на социальной лестнице, а кто ниже, однако уже в следующем абзаце готов все это высмеять. Такой блестящий портрет Уорбертона в рассказе «На окраине империи» он дал, очевидно, потому, что какими-то чертами сам похож на него. Он не прочь, хотя и довольно редко, употребить рискованное выражение на французском языке, но делает это так, что читатель, незнакомый с языком, проходит мимо, ничего не заметив («Брак по расчету», «Внешность и действительность»). Нет, конечно, он очень интересный писатель.